Из книги «Дикий ирис»
 

Дикий ирис
 

И вот, после всех мучений,
открылся выход.

Эй, вы, снаружи: то, что зовется смертью, -
помню, -

шум, опахало сосны надо мной.
И все. Тусклое солнце
блеснуло в просвет.

Ужас сознания,
оказавшегося во тьме
земли.

И вдруг, все прошло: этот страх, -
стать бессловесной душой, -
исчез, земля
слегка просела. А я приняла их за птиц,
мелькнувших в ветвях.

Вам, позабывшим
свой возврат из иного мира,
я говорю вновь обретенной речью: всё
возвращается из забытья,
чтоб обрести голос.

Из моего средоточия
вырвался огромный фонтан, темно-голубые тени
на лазурной морской глади.

Из книги «Арарат»
 

Утраченная любовь
 

Моя сестра провела свою жизнь в земле.
Родилась и умерла,
а между – 
ни одного осмысленного взгляда, слова.

Как все младенцы, она
плакала, но от еды отворачивалась.
Моя мать укачивала ее, пытаясь
изменить сначала судьбу, потом историю.

Когда сестра умерла, что-то все-таки изменилось.
Ее сердце стало
холодным и жестким,
как маленький металлический кулон.

И мне казалось, что тельце сестры
стало магнитом. И оно
притягивает сердце матери к себе, в землю,
чтобы прорасти там.

Из книги «Новая жизнь»
 

Царица Карфагена
 

Жестокостью 
смерть превзошла любовь,
но смерти и любви ожесточенней
расплата – умереть любя.

Дидона
созвала прислужниц,
чтобы на деле доказать 
свое злосчастье.

«Эней, - она сказала, - 
приплыл к нам по сверкающей воде…
Тогда умилостивились Парки,
и он ответил на любовь любовью – 
пускай на миг, но миг единый –
взаимности – вместил 
всю без остатка вечность.

Я приняла, как дар, его любовь,
но пожелала приумножить счастье…
Эней пришел по блещущей воде
и ослепил меня.

Теперь, как дар, царица Карфагена
великую приемлет муку.
Не так уж мало -
быть Парками отмеченной,

воздав хвалу
голодному безумию, как Паркам». 

Оплакивание
 

О, горе – моя любовь
умирает вновь, моя уже ушедшая любовь,
ушедшая и оплаканная. А музыка тянется,
музыка расставания: деревья
становятся лютнями.

Как жестока земля! Мерцают ивы,
березы, склоняясь, вздыхают.
Как жестоко, как немыслимо нежно!

Моя любовь умирает, 
не просто человек, а образ, жизнь сама.

Как жить я буду дальше?
Где находить его, 
как не в печали, не в лесу, 
прародителе лютни.

Сколько можно: однажды уже пришлось
сказать прощай земле,
страдать,
прощаться навсегда.

Мерцают ивы у каменного фонтана,
к нему сбегаются дорожки из цветов.

О, сколько можно: вот он снова жив,
но так недолго, лишь во сне.

Моя любовь умирает, вновь разлука.
И сквозь завесу ив
восходит солнце пламенея,
но свет уже не тот.
И птицы вновь поют, и причитает голубь.

Ах, я допела песню. У фонтана
поют вновь ивы
с невыразимой нежностью, ветвями
следя себя в сияющей воде.

Они так ясно видят. Он умирает вновь,
и мир с ним вместе. Это будет вечно,
по крайней мере, до моей кончины.

Из книги «Семь эпох»
 

Чувственный мир
 

Через чудовищную эту реку – речь –
к тебе, чтобы тебя предостеречь.

Жизнь вкрадчиво, твою природу нежа,
прельстит тебя, потворствуя тебе же.

Я не была готова к ней. В той кухне
тянулась к абрикосовому соку,

и лился сок в стакан со льдом сливовый,
лиловый лился сок немного сбоку.

И длился день, и все его оттенки,
все привкусы, и я снимала пенки

с варенья летнего, все ароматы лета, -
оно лучилось, становясь светлее света.

Прелестно, упоительно. В том доме,
где все прислуживало мне, моей истоме,

где ничего я не любила, кроме
чувствительности, - ничего искомей

того, что было: жизни, растворенья
в ней, небыванья, парусного рвенья

души, и бодрствованья, и всесилья,
и тайного спасенья. В дальней дали

мерцают фрукты на стеклянном блюде.
С веранды видишь, как садится солнце.

Я не была готова ни к закату,
ни к смене дней, ни к их исчезновенью.

И здравый смысл не защитит, бесплоден.
Знай то, что я не ведала: нет родин

других. В жару иль в холод, -
ты не насытишь свой насущный голод.

Состаришься, но жажда будет длиться.
«Еще хочу, - ты скажешь, - дай еще».

Миг равнодушный, нет, не удостоит
ответом и, объяв, не успокоит.

И значит: даст всего. И все удвоит.
И разорит. И с миром упокоит.