Тонкое искусство

                              Моей матери

Спустя тридцатилетье вновь учиться 
В камине разводить огонь. Начни 
(сказала бы она) с газет - с известий
Вчерашних о смертях, рожденьях, свадьбах
И катастрофах, - чёрно-белый день
Истории пусть выгорает первым.
Затем - крест-накрест - ветки, в чьих мозгах
Сухих есть память о взрывном цветенье
И о листве, и разложи средь веток
Недогоревший накануне уголь,
И новым углем увенчай свой труд,
Как должно обращаясь с древней тьмой,
Которой предназначен свет. Взгляни,
Как холоден, но как пригляден вид -
Всё, как показывала мать, и даже
Камин был выметен перед растопкой.
Когда зажжёшь огонь, прикрой его,
Пусть прикровенно разрастётся пламя,
Прикинься, что ты занят посторонним,
Но и малейший вздох не упусти,
Ни пауз, ни глотков, ни задыханий,
Ни удовлетворённых шепотков,
Пока не убедишься, что занялся
(сказала бы она) огонь. Тогда
Оставь его в покое, в его тайной,
Голодной жизни, как дитя, растущим,
Собою становящимся, чужим.

В Национальной галерее, Лондон

                                   Дереку Магуну

Голландцы, что ни говори, умели
Изображать обыденность. Взгляни - 
Одутловатые, как облака,
Коровы щиплют бархатную травку.

Всё познается в преломленьe света -
Плывет ли лодка, слаженная из
Волнистых досок, ветер ли полощет
Рубаху на плечах мастерового, 
Сверкает ли, как ирисы, водица.

Твой взгляд пытливо ищет глубину‚ 
В аллее, уходящей вдаль. Ты видишь‚
Вихры деревьев, щебень в колее,
Киваешь егерю, его собаке,
Чтишь виноградаря труды, вступаешь
С обмылком света в заговор и ловишь
У стен амбара шепоток влюбленных.

Торговцы, сговорившись о цене,
Справляют сделку, все по горло в черном.
Едят и пьют, и смотрят исподлобья.
На полированном до блеска льду

Крестьяне за руки взялись, как будто
Друг с другом их связал прозрачный воздух.
Раскрытой книгой лед лежит под ними.
Как птицы перелетные, они‚
В нетерпеливой сутолоке знают
Покровы неба, как свои пять пальцев,
Их греет стужа снежных очагов.

Конец зимы
 

В день смерти отца, утром,
Я занимался ловлей мух. Они жужжали и зудели
У залитого светом, теплого
Оконного стекла гостиной. Не дыша,
Прикрыв ладонями,
Я прятал их безумье в кулаке,
Волокнистые крылышки
Кололи мягкое дно моей ладони.
Левой рукой открыв окно,
Я правую раскрыл навстречу солнцу.
Они кружились всего секунду
Ошеломленными балеринами, потом исчезали,
Крошечные сердца с дробным треском игральных костей,
Освобожденные от страха своих жизней. Я следил,
Как они  кружились‚ 
В потрясающем зеленом мире травы и уплывали
Сквозь пепельные ветви ясеня.
Я видел, как их быстрые  тени
Mелькали на умытой веснеющей Земле,
Которая сияла невероятно в это утро.
Тогда я собственными руками,
По меньшей мере, дюжину их спас,
Их, стряхнувших сон во всех углах гостиной.

Дом
 

На перепутье двух небольших дорог,
откуда такой ослепительный вид
на залив и выныривающие из него
острова, я обнаружил площадку,
где некто, никому не известный
затеял стройку
для себя и своей семьи, и видя
наполовину возведенный квадратный костяк
из кирпича да известки,
пустые квадраты окон, ждущие стекол,
слепые дыры, 
оставленные для дверей, я понимаю, какая всё же
непрочная штука дом. Хотя вот этот
скоро будет закончен, и подведен под крышу, и защищен от бурь,
которые с грохотом станут испытывать дверные петли на прочность,
и отрывать усердно камень от камня, и треснувший шифер
швырять в Атлантику, и трубить, и трубить, и трубить,
вытесняя в холод и сырость
семью, посмевшую обосноваться
здесь, в этом доме, вверить себя с надеждой
ему, как убежищу, и научиться
жить друг с другом на этой ветреной высоте,
где впереди лишь огороженное, поросшее утесником поле,
а позади просторное чудо залива,
плавучие острова, над которыми постоянно
то раскинут шатром неверный холодный свет,
то безумствуют отблески пламени в час заката.

За работой
 

На медленных крыльях патрульный болотный ястреб,
паря, зависая, соскальзывая к земле,
краем зренья он засекает в дюнной траве
хватающих глаз осенних красок
нечто - едва различимый сдвиг, движенье - нет, не ветер,
и он бросается вниз.
                                      Тогда - если ему повезет,
его - торопливая шкурка, мешочек кишок,
молот горячего пульса, и вот он усядется
и займется оставшимся: вначале голову - прочь,
потом разорвет яркие красные струны,
потом глаз, и еше, желудок, сердце - и так до костей
хрустит, ломает их по одной - то, что всего лишь минуту назад
так быстро, бесшумно, самоуверенно так, 
безмятежно скользило в родной траве.