Ко дню рождения

22 июня 1976 

Как облачко, как призрак бестелесный, 
бесформенный, сквозной, 
как буквы в книжке малыша больногo,
свободно вьется мошек рой 
в прозрачных шахтах рощи летней, 
прорытых светом полдня золотого. 

Взгляд ищет фокус в центре эскадрильи.
Мешает мельтешенье, 
пустые игры  воздуха, волнистый 
туман, его хитросплетенья, 
каскад дешевых трюков, все усилья 
определить что там, за дымкой мглистой, 

сводя на нет.  В такой же пелене 
Мантенья разместил 
ворота, храмы, башни дальнозорко 
за спинами разбойников, громил, 
Царя Небесного, чтоб уяснить вполне, 
где город был в день нашего позора. 

Понятно сразу, сколько надо сил, 
и плюс прищур косой, 
чтобы сквозь это пьяное круженье             
увидеть зелени морской 
бездонный фон,  который замесил 
Гольбейн для государственных мужей, 

так мастерски: для всех одна основа. 
Не разобрать, кто важен. 
Зато фламандцы открывают дали 
обманного пейзажа, 
где пилигримы, церкви и коровы 
в окрестностях Мадонны заплутали. 

И Время так же. За ним следят с горы, 
с вершины Арарата лет, 
Как с  точки зренья вечности. Историк 
в заметках констатирует,
что царства рушатся в тартарары, 
цивилизованно и без истерик. 

Узреет, к линзам цейссовским прильнув, 
Вердены, Ватерлоо, 
смерч смерти в атомном грибе, еретиков, 
евреев, цезарей, затянутых в жерло 
кровавой бойни, глазом не моргнув,
как будто это листопад веков. 

И только в тот момент, когда времен 
переключаем передачу, 
вдруг в сердце возбужденья толчея, 
готовность глотки к плачу. 
Так из реки, которой увлечен 
весь мир в ничто, вылавливаю я 

твои черты, невыразимый абрис, 
тот, что знает сердце, 
и наизусть – слепая память уст, и взгляд, 
и тот, что в детстве, 
во времени, чей недоступен адрес, 
был камерой потерянной заснят. 

Как здесь, на этом снимке, ты –  дитя, 
для пущей красоты 
в нарядных красных туфлях - день рожденья. 
С улыбкой их разглядываешь ты, 
смущаясь и гордясь, 
и радуясь им - каждому отдельно. 

На черно-белом фото тень и свет, 
и красных туфель цвет 
отмыт дождем кислотным. Не ясней, 
чем эхо, слышен голос в толще лет:
Кто ты, откуда, что тебе вослед 
бежит мильон причудливых теней?*

О нежный друг мой, светлую печать 
улыбки этой благодарной 
верней всех книг я знаю назубок. 
Мир ею залит. Лучезарной, 
безбрежной радостью любви дано сиять. 
О, если б заслужить я это мог.                        

* - начало 53-го сонета Шекспира

После дождя

                  У. Д. Снодграссу

Колючей проволоки ржа
и кедра крепкие подпорки
в себя впитали чернь дождей.
Невинной жадностью дыша,
вдыхаю аромат цветов.
Листвы колеблемые створки.
Колодец в чугуне оков,
поросший мхом. Шаг из дверей –

и я в сыром пространстве дня
прислушиваюсь к влажной речи.
Ручей, казалось, пересох,
но стелется и вьется нитью
средь камушков, и тайный вздох
его тоскует по событью
реки, - он всё же ей родня, -
и весь - поползновенье встречи.

Вот пепельного неба снимки,
монетки привкус, прямизна
деревьев в сырости и дымке,
флотилия стволов, - фитиль
отдельного ствола так тих
и древен, - и вокруг, бледна,
струится световая пыль, 
и плесень облепляет их.

Как чист и ровен этот свет!
Самостоянье вещи значит,
что вещь равна себе, она
из бледности и безразличья
выходит все-таки на след
восторга, сердце камня прячет
лягушку, и в листве волна
растет светящаяся, птичья.

И точно: вспархивает птица
и тельца блик среди стволов
мелькает, в правоте быстра
жизнь, восхитительны пространство, 
и света строгая игра
средь вязов, и трава, и лица
тех валунов, и этих слов
бескопромиссное спартанство.

Возможно, всё это подсказки
к тому, что предстоит решить
(уж если равен этот игрек
чему-то или этот икс).
Возможно, это тайный выкрик,
монетки привкус, вьется нить,
реки событье, путь к развязке,
вспухающий, унылый Стикс.

Странней всего - жизнеприязнь
и всякой нечисти моя
отъявленная небоязнь,
еще странней, что первый вдох,
невинной жадностью дыша,
одушевил сии края -
о безрассудочный сполох! -
бесплодные – тобой, душа.

Изгнание

                            Иосифу Бродскому

Морозный ветер свищет на плацу.
Старательно прикапливают свалки
утильсырье. Бетонные скрижали 
юродствуют на паперти, к которой 
прибился корпус телефонной будки. 
Ты помнишь терру мертвую – Египет.

Ты здесь бывал, по крайней мере дважды.
Сначала братья продали тебя, 
но выжил ты, толкуя сновиденья. 
Потом, намного позже, в эту пустошь
спасался бегством с женщиной, ребенком
чужим, да и она тебе не пара,
возлюбленная в женах. Рождество
ещё не стерлось в памяти, но время
старательно вымарывает факты. 
Ты смутно помнишь ясли, сена клок 
и пар, идущий от навоза помнишь,
а что случилось с Ним и с Ней, не знаешь. 

Тебя повсюду окружают лица –
такие, как у Эванса на снимке:
унылые - не лица, а пробелы,
в которых заживо соединились:
глазницы котлованов, рвы, канавы
и ведра льющихся во двор помоев,
печной трубы чахотка, да на окнах
гортензии, глотающие сажу –
Египет, с детства пестующий душу!
По-прежнему зловонный хлев неубран, 
но пришлецу кивнет печальный ослик: 
Привет тебе! Ты дома, наконец! 

Прозрачный человек

Как здорово, что вы пришли, мисс Куртис, 
особенно сегодня, в этот праздник, 
когда ко всем другим явились гости 
и мне бы не хотелось на себя 
вниманье обращать и выделяться. 
Конечно, нынче День Благодаренья, 
все эти матери, мужья и жены, 
от полноты сердечной норовят 
мне уделить хоть плитку шоколада 
или шарлотки яблочной кусок. 
Но не понять им и не догадаться, 
что мне на самом деле лучше так, 
без близких. Это счастье. Правда, правда. 
А что до посещений, у меня 
есть вы по воскресеньям — словно церковь, 
хоть и припахивает лазаретом. 
И вы всегда мне книги на тележке 
привозите на выбор. А родные — 
они порой становятся нам в тягость, 
со всей своей заботой. Мой отец 
ко мне не ходит. Просто есть такое, 
что выше всяких сил. И мне так лучше. 
Он знает, что меня переживет. 
Не правда ль, нужно каменное сердце, 
чтоб, зная это, приходить смотреть, 
как угасает дочь? (Не возражайте — 
ведь это факт.) Он вспоминает маму. 
Мы, говорят, похожи. Может быть. 
С годами я, наверно, становлюсь 
лицом все больше в мать. Вот и судите. 
Ведь для него сейчас терять меня — 
как будто дважды расставаться с нею. 
Он мучится, я это точно знаю, 
и каждый день звонит врачу, надеясь 
на шанс какой-нибудь или просвет. 
Но лейкемия не дает поблажки. 
Она похожа на метель, густой, 
слепящий снегопад в начале марта, 
безумство белых кровяных телец, 
плодящихся без удержу, как хлопья 
в ненастном небе. Чем их усмирить? 
От химии лысеешь — вот и все. 
Вид у меня, должно быть, жутковатый. 
Ну да не важно. Многое не важно 
мне стало. Даже книгу дочитать 
я не могу теперь себя заставить. 
Отчасти из-за слабости, отчасти 
из-за того, что мне неинтересно, 
чем кончится и кончится ли чем. 
Мне больше нравится смотреть в окно 
на те деревья, что через дорогу. 
Пустячное занятье, но оно 
вниманье поглощает без остатка. 
Листва сошла с ветвей, и обнажилось 
тончайшее строенье сикомор, 
изящная архитектура буков. 
Я много дней смотрела на деревья 
и лишь недавно стала понимать, 
на что они в отдельности похожи — 
на увеличенную многократно 
модель сосудистой системы мозга. 
Они стоят, как мощные умы,
застывшие в безмолвном созерцанье.
Стволы, суки и веточки питают
полет возвышенных, бессмертных мыслей.
И я решила дать им имена.
Вон, слева, высится великий мозг
Бетховена, а та рябина — Кеплер.
И весь пейзаж стал Пантеоном Славы.
Мне вспомнилась одна подруга детства,
Мэри Бэт Финли. Ей на день рожденья
родители игрушку подарили
с названием «Прозрачный человек».
Из пластика, с начинкой разноцветной
и сетью жилок — голубых и красных.
Он нас увлек. Усевшись рядом на пол,
мы вволю нахихикались в ту пору,
его разглядывая. Для обоих
остался он единственным мужчиной,
которого нам довелось познать.
Окончив школу, Мэри очень скоро
ушла в монашки. Ей, должно быть, тридцать.
Она была меня постарше на год
и выше на четыре дюйма — вот вам
для зависти девчачьей две причины.
Еще тогда меня в нем поразило
сплетение волокон мозговых —
каких-то тонких шелковистых нитей,
как водоросли или кружева
бельгийские... Последнюю неделю
я замечаю, что смотрю не на
отдельные деревья, а на лес
за ними — безымянный, терпеливый.
И вновь неразрешимая задача
меня томит. Хоть я не близорука
(по крайней мере, раньше не была),
но перепутанный клубок распутать
мне не под силу. Если есть порядок
в хаосе этих линий и штрихов,
мой слабый взор его не различает.
Вот я и думаю, стремясь понять,
что делать с этой прорвою деталей,
как ухватить их смысл, не исказив
картины в целом. Я, конечно, знаю,
что через месяц грянет снегопад,
по-новому расставя все акценты,
уравновесит массы крон и неба
и тоненькие ветки утолстит
пушистым инеем. Тогда березы
оденут маршальские эполеты,
украсятся медалями осины
и глаз утешен будет — и обманут.
Покажется: загадка решена
и мир теперь доступен пониманью.
Вот это и опасно. Я надеюсь,
Мисс Куртис, что не очень вас обижу,
не выбрав ни одной из этих книг.
Спасибо, что пришли и посидели
и выслушали болтовню мою.